Одиннадцать девушек

(Сон с 24 на 25 октября 1999 г.)

Я – слабоумный подросток лет семнадцати. Сижу на полу в зале огромной квартиры моего отца, благополучного преуспевающего доктора. Играю в игрушки. В основном это фигурки животных. Среди них две живые черно-белые морские свинки.

Квартира находится на последнем этаже высотного дома. Ее дверь выходит на двери лифта. Похоже, других квартир на этаже больше нет.

Я играю, а внутри – какое-то предчувствие, беспокойство, какое бывает, когда ожидаешь запоздалого, но неотвратимого наказания. Подумалось сначала, что так проявляется моя болезненность из-за слабоумия, в котором я себе прекрасно отдаю отчет.

Я вообще очень пуглив.

Мой отец внушает мне страх и восхищение.

Отец – высокий, подтянутый седеющий блондин. От него всегда пахнет дорогим одеколоном. Я чувствую этот запах задолго до появления его самого.

Он покровительственно-брезгливо относится ко мне.

Когда раздается звонок в дверь, у меня начинается истерика. Не могу успокоиться. Предчувствую что-то непоправимое. Отец, улыбаясь, требует, чтобы я заткнулся и открыл дверь.

Мне очень страшно.

Но я не могу ослушаться отца.

Открываю дверь.

Там – полиция. Они – в штатском. У них – ордер. Начинают что-то искать. Отец спокоен. Я выхожу на площадку. И уже знаю, что именно они найдут.

Слышу какие-то возгласы.

Вслед за этим на площадку выносят рулон из одеяла, в которое завернут труп девушки. Из-под одеяла видна только часть лица с закатившимся глазом и ступни ног. Все в крови и этим очень обезображено.

Мне становится дурно. Я бегу по лестнице вниз и слышу, как говорят наверху, что нашли одиннадцать убитых девушек.

Это ужасно. Мне кажется, что и меня непременно должны убить.

Да еще в разгар поисков приходит моя мама. Это хорошо одетая женщина со злобным выражением лица. А еще у нее собачка на поводке. Их с отцом почему-то отпускают до следствия. И одновременно с тем, как я бегу по лестнице, они спускаются в лифте.

На подходе к первому этажу мне встретились две маленькие девочки, мои соседки близняшки, неумело спускающиеся по лестнице. Я беру их за руки и помогаю им, хвалю за каждый шаг. И так мне их что-то жалко, так жалко. И будто бы это я с ними убегаю.

Мои родители выходят из лифта и презрительно смеются, наблюдая мою слабоумную заботу о детях.

Мы вышли на улицу. Родители, продолжая смеяться, попрощались со мной, а я бросился обратно в подъезд, только бы подальше от них. Даже на улице белым днем мне было жутко рядом с этими людьми.

Войдя в подъезд, я встретил огромную тетку, соседку с бульдожьим лицом и крашеными кудрями. Она начала истерично орать, что в лифте все запачкано кровью, и обвинять меня. Потом она больно ударила меня два раза по лицу и с силой швырнула в сторону лестницы. Я жалко пролепетал, что совершенно тут ни при чем, а сам был рад убежать. В душе я понимал, что все меня считают виноватым во всем, потому что я – идиот.

Сел в лифт, но он никак не закрывал двери, и тащился медленно-медленно с открытыми дверьми. Такая пытка!Ощущение полной незащищенности.

Наконец, я не выдержал. Выскочил на четвертом этаже и побежал наверх. На подступах к нашей площадке, прямо на лестнице, толпились мои игрушки. Вместе с ними две живые свинки, мамин песик и мой кот Фишка. Мне так их стало жалко! Я гладил их, уговаривал и плакал. Боялся за себя, за них…

Я – один. Мне нет защиты. Может быть, попросить ее у следователя в штатском?

Следователь спросил у меня ключи от квартиры. Я сказал, что их нет, надеясь, что он что-то придумает для меня. Спрячет где-нибудь. Может положит в психушку, и уж там-то наверняка меня никто не тронет. Псих для суда – не свидетель.