История любви

(сон с 11 на 12 февраля 2007 г.)

Один мужик, из очень простых, влюбился в актрису цирка, рыжеволосую, высоченную как гренадер, укротительницу хищников. Он все вечера проводил у цирковых построек, ожидая, когда она пройдет после представления.

Обычно он сидел в закусочной неподалеку, среди ямщиков, поденщиков и прочего люда, слушая их разговоры, коротая время в ожидании циркачки. Все уже знали о предмете его страсти.

Один старичок-завсегдатай рассказал ему такую историю:

Знавал он одного мужика, влюбленного в барышню знатного сословья. Он так же вот все следил за ней и не смел подойти.

И вот однажды он увидел эту барышню на террасе какого-то летнего кафе, где она пила апельсинный лимонад из стакана с золоченым ободком.

Не допила, оставила глоток на самом дне и ушла. А мужик подбежал к официанту, уносящему бокал на подносе, и уговорил продать ему тот за хорошую цену.

Купил. Медленно допил лимонад, остававшийся там.

А потом, в какой-то из дней, он все же подошел к той барышне. Молча отдал стакан, где место, которого касались когда-то ее губы, было помечено краской, и ушел, оставив ее в недоумении. Впоследствии, говорят, он сошел с ума.

Мужик, влюбленный в дрессировщицу, после этой истории, почему-то сразу решил непременно сделать подарок своей пассии. Сам он так и не осмелился бы его поднести, но уговорил старичка-рассказчика сделать это за него.

Когда на следующий день мужики собрались в закусочной у цирка, старичок не увидел того влюбленного, забеспокоился, не случилось ли чего. Всех расспрашивал о нем. И тут обнаружил его лохматую седую голову, показавшуюся из-под лавки, где тот, видимо, провел всю эту ночь. Мужик сел рядом со стариком, достал что-то из-под полы кафтана, завернутое в тряпку. Все с любопытством сгрудились вокруг.

В тряпке лежали пять тоненьких витых наручных серебряных браслета. И только старичок собрался их взять, чтобы отнести рыжей укротительнице, как его опередил какой-то молодой человек. Он вызвался сам отнести эти браслеты. С ним спорить не стали.

Молодой человек вышел на улицу и у всех на глазах бросил браслеты россыпью в груду ржавых обручей от бочек на заднем дворе цирка. Выбросил, засмеялся и злобно сказал тому мужику, чтобы он бросил свои глупые и безнадежные мечты, что он даже и ростом до нее не вышел, не говоря уж о другом.

Браслеты так и остались в груде обручей.

Самоубийство

У самого края края стою,

Куда отлечу душою,

мне знать - не знать,

Без времени где меня

там ждут-стерегут?

Ловите,

я вот-вот упаду.  

Способ воскрешения

(сон с 16 на 17 ноября 2007 г.)

Я – в саду. Там две ванны, полные синими  трупами и рыбами разных размеров. Одна маленькая рыбка еще живая, трепыхается. Я хочу налить воду в эти ванны, чтобы рыбка не умерла. Ищу-ищу, а нет ни колонки, ни крана. Нахожу только три ведра с какой-то прозрачной жидкостью. Выливаю и, уже уходя, замечаю боковым зрением, что из одной ванны встает крупная женщина, холодная и в длинном платье. В платке. Я побежала прятаться вдоль садовой дороги в разных закутках. Но она меня нашла и за руку привела обратно. А там уже все поднялись. И первой, кого я увидела, была моя бабушка. Тоже синяя со следами разложения, мертвая. Я так обрадовалась, ее увидев! Подбежала, обняла. Думаю, ну и пусть, что она так выглядит, главное, что живая. А она сама растерянная. Не понимает, что происходит. Но я ее успокаиваю, говорю, что теперь-то все будет хорошо.

И мы всей этой компанией стали отлавливать живых и делать из них таких же, как мы.

Кэйко Номура

    До этого она сменила несколько имен. Какие-то выбирала сама, какие-то ей вписывали готовыми в документы; так было и на этот раз. Большей частью имена совершенно ей не подходили. Хотя фрау Бранденбург ей даже нравилось своей чопорностью и неудобной звучностью.

Теперь же её звали Кэйко Номура.

- Госпожа Номура, вам накрывать к чаю в гостиной, или велите подать в кабинет?

(«Велите», – Кэйко усмехнулась про себя)

В этом доме не было ничего японского. Да и вообще он был далек хоть от какой-то традиции: с высоких потолков гроздились неопрятные люстры; на перелаченном паркете доживали старомодные ковры; диваны, оббитые подобием кожи и гобелена, сиротливо и глупо жались у стен; пыльные, несмотря ни на что, фикусы и папоротники чахли от недостатка света и воздуха. Возможно, это была гостиница, а девушка в бело-голубой униформе – горничная?

- Называйте меня просто Номура-сан.

У Номура-сан не было никакого акцента и национальной жеманности, потому что она всегда говорила только на родном языке и почти не соблюдала выбранный или навязанный случаем стиль своего нового имени.

- Думаю, в гостиной будет удобнее. Спасибо. И поднимите, пожалуйста, шторы.

Окна не добавили особого света, но электричество уже можно было выключить. Шел дождь пасмурного раннеосеннего утра, от которого появляется тоскливое уныние и хочется снова забраться в кровать и сказаться больным.

Номура-сан оглядела комнату, пытаясь определить, гостиная это или кабинет. На полках – сувенирные безделушки, никакого письменного стола, только низенькие журнальные, ковер, люстра, фикус (даже пара), небольшой подвесной экран телевизора, плоско-незаметный. Всё это, скорее, напоминает гостиную, но возможно, тут больше комнат, чем кажется.

- Можете подавать прямо сейчас.

Девушка изобразила что-то среднее между книксеном и полупоклоном и удалилась, оставив Номура-сан осматриваться дальше.

Кэйко попыталась вспомнить свое утро, где и как она проснулась, как оделась, почему на ней это красивое кимоно светло лимонного атласа с ясно-голубыми пионами по спине и полам? В конце-концов, умывалась она или нет?!

Кэйко подошла к большому овальному зеркалу и перестала беспокоиться хотя бы об этом. Выглядела она безупречно и даже слегка подкрашенной: ресницы, пудра, румяна – как подобает молодой женщине ее положения (а какое, кстати, у нее тут положение?). Тяжелые черные волосы забраны в причудливый пучок прямо у шеи, очень низко и туго, ни волосочка не выбилось. Что это? Гель? Лак? Смотрелось эффектно и как-то чересчур для утреннего чая. «Неужели я сама себя так причесала?» – задумалась Кэйко. «Изящно». Сама с собой посмеялась, в зеркале отразив лишь легкую немного грустную улыбку.

Надо будет написать письмо дяде в Кобе, он не признает электронной почты, только тушью и только на тонкой рисовой бумаге. Он убежден, что написание иероглифов дисциплинирует ум и обостряет восприятие прекрасного. Он вообще придает слишком много значения тактильным моментам: будь то искусство владения пером или обычное удовольствие от еды деревянными палочками, которые тоже как-то по-особому красиво сжимались его пальцами.

Остальные респонденты не имеют никаких претензий к мейловому общению. За неделю накопилось немало писем, ждущих либо какого-то решения, либо дружеского привета.

Да, еще, нужно будет доехать до салона, сговориться о сроках и условиях выставки («Ах-ха, стало быть, я имею какое-то отношение к искусству»).

Горничная привезла чай на передвижном прозрачном столике, перед этим деликатно постучав, но войдя одновременно с моим разрешением. Пока она хлопотала, раскрывая масленки, укладывая приборы, заправляя салфетки причудливыми полукружьями, я дошла до гардероба и переоделась в хлопчато-бумажный короткий свитер и маленькую черную юбку, слегка расклешенную книзу.

На нежно-болотной поверхности чая покачивались перепончатые лепестки жасмина. Есть не хотелось. Я тихонько оттолкнула лепестки ложечкой, как маленькие лодки, и они поплыли, испуская волнистую рябь, разбивающуюся о тонкие фаянсовые бортики чашки.

Через полчаса я уже подъезжала на такси к художественному салону «Век». У самого входа мой каблук-шпилька застрял в решетке, и я немножко замешкалась, отчего была замечена раньше, чем вошла, и прямо у входа попала в широкие добродушные объятья хозяина салона и моего давнего друга. Я не впервые привозила ему картины начинающих японских художников, работающих в стиле нихонго. Сама я тоже пыталась что-то писать акварелью, но настолько робко и наивно, что не решалась это выставлять за пределами собственных комнат.

- Как поживает ваша семья? – Гарсия старался вести себя по-восточному деликатно, соблюдая какие-то им самим изобретенные правила хорошего тона и традиции. Хотя он знал меня много лет, все равно каждый раз поначалу пытался соблюдать, как ему казалось,японский этикет; пусть и правомерно, но все же напрасно, приписывая мне национальную обидчивую щепетильность.

- Спасибо, Гарсия, все здоровы, – подыграла я ему.

Мы оба прекрасно знали, что кроме дяди у меня никакой семьи не осталось. Родители пропали без вести в канун моего девятнадцатилетия, возвращаясь на пароме во время шторма с острова Хекура. А маленький братик, к которому я, впрочем, так и не успела привязаться, умер от гриппа.

- В этом году спроса не будет. Конъюнктура на Японию прошла. Теперь мы заинтересованы дружбой с Восточной Европой, а там почти никакой экзотики. Выстави я Собачкова или Доггера, никто и не отличит, – Гарсия как бы сокрушенно, но довольно иронично повздыхал.

Я сделала вид, что отпила немного зеленого чая, принесенного анорексичной секретаршей, а сама усмехнулась в кружку. Такие беседы у нас проходили перед каждой выставкой. Гарсия неизменно пытался сбить наши запросы, а я неизменно отстаивала интересы своих подопечных.

- Ведь, что из себя представляет современное искусство, в частности, живопись? – взгромоздился на своего любимого конька он. – Сплошной плагиат, выдаваемый за аллюзии; копирование готовых образцов и бездумное тиражирование убожества под видом оригинальности. Сейчас никто ничего не может сказать. Нечего! Никто не живет своим умом и чувствами. Всё получают уже готовым, и даже переваренным. Великие произведения литературы публикуются на упаковках мыла. Да, да, не удивляйтесь, я тут купил «Особое розовое» с сонетом Шекспира. И ничего прекраснее рекламы Шэбы современный человек себе даже вообразить не может. Вот и живопись у нас теперь вся сплошь – кошачий корм и мыльные пузыри. Да и ваша этника, сознайтесь, – вся на продажу и потакание вкусам ничего не понимающих американцев. А американцы не понимают ничего, да-да-да, у них только «мода» и «вкус». Они вешают ваши акварели и тушь в кабинетах, где-то между мрачными буреломными пейзажами и натюрмортами с изобильных столов. Хотя, что это я, давно там нет никаких натюрмортов и пейзажей, сплошные абстракции и летающие по-шагаловски персоны на фоне ничего не означающих надписей. Даже упадок пришел в упадок. Эпатировать больше некого. Сейчас все сами умеют эпатировать. Сами себе пишут, рисуют и получают удовольствие и шок от самих себя. Только от самих себя! Я тут как-то видел на дешевом развале две любительские картинки, которые их авторы выставляли с гордостью, достойной экспонатов д’Орсэ, только вот картинки даже для развала выглядели убого. Чем они это делают? И, главное, для чего? Малевать на картонках дрожащей рукой плохо промешанными цветами оленей, похожих на скамейки или на неряшливые случайные подтеки? Что они этим хотят сказать? Или вот еще, возить пятерней по холсту, а то и просто оставлять отпечатки своих ладоней и ступней… Я тут предложил одной барышне попробовать оставлять отпечатки прочих частей ее тела, не ограничивать себя легкодоступным, может быть тогда эта мазня начнет пользоваться хоть каким-то спросом!

Тут он рассмеялся сам довольный своей шуткой и ораторством.

Я никогда не любила зеленого чая, хотя мне его неизменно предлагали всюду, куда бы ни пришла. Меня забавляла такая наивная стереотипная услужливость. Одно время я даже считала, сколько чашек зеленого чая не выпила за сегодня. Почему не отказывалась? Наверное, из деликатности и озорства.

После салона я отправилась в кафе выпить кофе с какой-нибудь хрустящей булкой и мороженым. С детства обожаю такое сочетание.

День понемногу распогодился. Перестало моросить, и я решила посидеть на открытой террасе почти в одиночестве. Ожидая заказ, разглядывала публику, гуляющую по бульвару прямо перед кафе. Собственно, никто, кроме детей и их нянек, не гулял, а все куда-то шли с целью или почти бежали, опаздывая. Один молодой человек так стремительно шагал, что полы его плаща полоскались с хлопаньем как стяги на ветру. Так полощутся флаги во время японских военных парадов. Я улыбнулась забавности образа, и сама с собой невидимо похихикала по привычке. Молодой человек, проносясь, внимательно посмотрел на меня, словно услышав мои мысленные комментарии. Я немного смутилась, что должно было отразиться в моем взгляде, но тут же отвлеклась на официантку, принесшую кофе, мороженое и две слойки с карамелью. Слойки были подогреты и хрустели, как я люблю. Добавив в мороженое немного кофе, а в кофе мороженого, я окончательно пришла в привычную веселую расположенность и принялась завтракать.

За кофе я углубилась в размышления о странных совпадениях, преследовавших меня последнее время, даже чем-то похожих на дежа-вю. Точно так же совсем недавно я сидела в одном кафе, только в другом городе, и вот так же на меня смотрел мужчина из-за соседнего столика. Взгляд был точь-в-точь таким: внимательно-настороженным, словно бы узнавающим, но не узнающим. Я так же задумчиво помешивала в чашке мороженую пену, а он разглядывал меня, пока я ни подняла глаза и ни встретилась взглядом с его. Тогда он подошел, извинился, спросил разрешения и присел за мой столик.

- Извините. Если я не очень вам помешаю, можно мне к вам присоединиться? – эти слова вывели меня из задумчивости. Передо мной стоял молодой человек, которого за несколько минут до того я видела на бульваре. Никуда он не убежал, а остался в том же кафе, а, может, уже вернулся оттуда, куда так спешил.

Я растерялась от неожиданного совпадения и только пожала плечами в знак согласия. Вблизи он выглядел еще знакомее. Почти незаметный шрамик под глазом, чувственные ласковые губы и внимательные серые глаза.

Какое-то время мы оба молчали, я – спокойно-выжидательно (мое артистическое комивояжерство приучило меня владеть своими порывами и мимикой; думаю, смятенье и попытка узнавания, так и остались моим сугубо внутренним ощущением), он – словно бы не зная, с чего начать.

– Странная осень в этом году. Жара почти летняя, но такие холодные и пасмурные ночи… Деревья никак не решатся расстаться с листвой.

«Ну да, сейчас мы начнем про погоду и забуксуем где-то на прогнозах конца сезона», – по привычке усмехнулась я сама с собой, и пришла ему на помощь:

– Скажите, мы с вами уже где-то встречались? Я, по роду своей деятельности, так часто переезжаю с места на место и встречаюсь со многими людьми, что иногда наступает легкая амнезия, словно бы целые периоды жизни забываются, будто сны, – при этом как можно милее и раскаяннее улыбнулась.

Тогда молодой человек непроизвольно подался ко мне, словно мои слова были каким-то сигналом, или даже мучительным напоминанием, потому что лицо его переменилось, оно стало несчастным и вопрошающим:

– Клара, пожалуйста, пожалуйста, только не говори, что ты меня забыла! Только не говори, что ты не хочешь меня видеть!

«Ах, вот что, я похожа на какую-то его знакомую. Вот всё и разрешилось. А у меня – дежа-вю, как я и подозревала».

– Нет-нет, вы ошиблись. Вы принимаете меня за другую. Это забавно, меня иногда принимают за кого-то другого, это всё моя жажда перевоплощений и нереализованное актерство, – я снова мило поулыбалась, и тут вспомнила, что совсем недавно меня уже называли этим именем. Воспоминание вызвало легкую недоуменную досаду.

– Я звонил тебе каждый день после того, как ты уехала. Ты сменила номер? Я понимаю. Тебе нужно было принять решение. Но почему, почему ты мне ничего не написала, если не могла сказать этого напрямик? Хотя бы записку, письмо, смс, что угодно, лишь бы я не сходил с ума, придумывая тысячу смертей тебе и себе, чтобы, наконец, найти хоть какой-то финал всему этому (он подбирал слово) абсурдному роману, а не метаться как безумному по городу. Я чувствую себя брошенной игрушкой, чья хозяйка завела себе живого котенка. Я – набитый шариками, несчастный тряпичный клоун, – он чуть не плакал, произнося этот монолог.

Я пыталась хоть как-то объясниться, но он пресекал любые мои попытки сдерживающим жестом.

– Я не ожидал, что вот так запросто встречу тебя здесь на улице. Каждый день, пытаясь отыскать тебя, я придумывал столько убедительных слов и поводов, почему нам нужно быть вместе. Мне казалось, что я был готов к этой встрече. И вот не знаю, с чего начать.

Немногочисленная публика террасы уже стала на нас заинтересованно поглядывать. Еще чуть-чуть и мы сорвем овации достойные опереточных паяцев. Я усмиряюще положила свою руку на его. Он тут же освободился и сжал мои пальцы сильно и нервно, но немного успокоился.

– Послушайте. - сказала я. – Только не перебивайте, как я не перебивала вас. Вы, вправду, ошиблись. Мне очень жаль, что я - не она. Хотела бы я, чтобы ко мне была обращена эта страсть, но, увы, ничем я её не спровоцировала. Меня зовут Кэйко Номура. Здесь я занимаюсь организацией художественной выставки. Вот буклет с моим именем в нем и портретом, вы можете убедиться, что я – это я.

Он растерянно покрутил в руках буклет, на последней станице которого, где печатают адреса и телефоны устроителей, была фотография Номура-сан вместе с Гарсией, улыбающихся по-парадному интеллигентно, как подобает на подобных рекламках.

Кэйко была ужасно расстроена тем, что она не может ничем помочь такому симпатичному и такому несчастному человеку. Она все смотрела на него и поглаживала его руку. Оба молчали, каждый о своем. Наверное, он начинал понимать ошибку и находить в ее лице посторонние черточки и незнакомые выражения, это было понятно по его взгляду, становящемуся все более и более отстраненным.

Так и не выпуская из рук буклета, он молча поклонился ей и с той же стремительностью, как тогда на бульваре, удалился прочь.

Кэйко уже не хотела ни есть, ни пить. Ей было ужасно грустно и пусто-тоскливо. Словно бы все-таки это она была той исчезнувшей Кларой, совсем не по своей жестокой воле, а по какому-то неведомому року, так обошедшейся с любящим ее человеком.

По дороге в гостиницу она зашла в магазин и купила виски. По-другому сегодня не уснуть. Вся эта история странным образом слишком разволновала ее. Ей хотелось плакать. Хотелось обнять того молодого человека и плакать, уткнувшись носом в его рубашку. «Наверное, от слез и соплей она быстро пришла бы в негодность, и моментально бы снизился весь романтический пафос», – по привычке попыталась она себя самоиронично успокоить.

Та же бело-голубая девушка принесла ей ужин в номер и лед. На журнальном столике красовалась ваза с живыми цветами, доставленными в её отсутствие. Какая-то записка лежала рядом, но Кэйко не стала ее читать. Она все еще предавалась чужому отчаянию.

Кэйко без звука включила видео: старый американский вестерн, где Клинт Иствуд строго и беспощадно смотрел крупным планом на своих подлых и отъявленных врагов. Налила в лед виски так, чтобы прозрачные уголки всплыли над поверхностью. Прилегла на диван, все прокручивая и прокручивая в голове недавнюю сцену в кафе. И ей уже начало казаться, что Кэйко Номура – это всего лишь костюм, красивая театральная маска, попытка убежать от самой себя настоящей, Клары, которую разыскивает тот влюбленный мужчина. И всё это казалось таким волнительным и страшным, что у нее замирало сердце, и она каждый раз делала маленькие жгуче-ледяные глотки из стакана, все больше переселяясь из реальности в мир иллюзий и сна.

Чтобы наполнить стакан, она поднялась с дивана, и вспомнила о букетной записке, тревожно белевшей в свете электрических ламп. Может хотя бы это отвлечет её от ненужных мечтательных погружений.

На карточке была написана только одна фраза: «Я буду любить тебя всю свою жизнь, даже если тебя никогда больше не будет в моей жизни».

И тут она вспомнила всё.

И другой город, и другую комнату, и другую себя. Жаркое марево середины лета и невыносимо сладкий запах флоксов. Его глаза и губы, которые были так близко, что почти слились с ее губами. Нежный пульсирующий вкус и бархатистая влажность кожи.

Она заснула усталая и счастливая, прижавшись к его груди, разметав свои черные волосы по подушке и его руке...

чтобы на следующее утро проснуться в другой жизни… в другой комнате... с другим именем…

Я гадаю

Я гадаю по остывшему супу.

Он смотрит из глубины тарелки.

Я там вижу звезды и кольца.

Мы друг друга не любим за это

Фабрика людей

Что будет, если, к примеру, кошке с рождения внушать, что она – собака, собака, собака? Воспитывать, как собаку, кормить, как собаку, выгуливать на поводке и в наморднике? Постепенно ее мяуканье станет напоминать лай, и хвост завернется колечком. А вот станет ли она собакой? И останется ли кошкой? Что это будет за зверь?

Такая иллюстрация к размышлению о степени влияния на человека социальных и биологических факторов.

     В романе «Осиная фабрика» Йэн Бэнкс предоставляет нам возможность понаблюдать за подобным экспериментом практически в онлайн режиме. Ребенок становится заложником отцовского диктата и произвола, не только влияющего на формирование еще неокрепшего сознания, но и подправляющего саму физиологию маленького существа, чего, казалось бы, невозможно и представить. В результате этого жизнь ребенка, его поступки, его самокопания оказываются направленными на то, чтобы прорваться через все искусственно возведенные условия к своему настоящему Я. Попытаться понять не только в философском смысле, кто ты такой на самом деле (и даже как раз не столько), а именно в практическом - что ты за существо? Самоидентификация сопряжена с очень большой опасностью – можно и не суметь понять свою сущность, или понять превратно, наломав еще больше дров, заработав еще более усугубленные патологии. И никто не застрахован от того, что вскрытое подсознание подарит тебе немало шокирующих сюрпризов от реальности, которую сам в себе обнаружишь.

Это история об ужасных экспериментах над человеком. Особенно страшных по своему извращенно бытовому исполнению, такому повседневно-обыденному. Изо дня в день физическими и психическими издевательскими воздействиями у ребенка намеренно формируется поведенческая девиация. И все это совершается в угоду настолько же патологической одержимости взрослого, обладающего всей полнотой власти над беззащитным существом.

    Тема неверной половой самоидентификации затрагивается также в фильме Люкаса Мудиссона «Вместе». Только там все не так жестко и категорично, как у Бэнкса. Создание обоих этих произведений, как мне кажется, было спровоцировано одной и той же идеей - идеей преодоления последствий хиппейской идеологии и хиппейского образа жизни детьми "детей цветов". И в той, и в другой истории старшее поколение активно и самозабвенно хиппействовало. И там, и там наблюдались явные перегибы в прививаемых детям представлениях о человеческих ценностях и отношении к самому себе. Однако Мудиссон сумел создать примирительно-оправдательный фильм, привести свой сюжет к трогательному и счастливому финалу. Тогда как Бэнкс показал страшную и уродливую сторону последствий хипейского наплевательского отношения к собственной личности и собственному телу.

При всем предельном, хоть и извращенном, реализме, а местами и гротескном натурализме по своей сути это – роман-аллегория.

Вишня в шоколаде

(сон с 13 на 14 января 1996 г.)

На пустынном песчаном берегу расположилась небольшая компания. Это не было похоже на пикник добропорядочных обывателей. Да и сам берег не располагал к приятному отдыху. Сразу же за прибрежной полосой простиралась унылая холмистая равнина, вся в клочках бурой травы.

Я – одна из тех, кто на берегу. Мы почти не общаемся друг с другом. Мы – это несколько мужчин и две женщины. Одна – я. Другая – красивая темноволосая девушка, чем-то похожая на меня. В то время, когда все разбрелись по берегу, эта девушка раскладывала карты на покрывале. Скорее всего, она была гадалкой, цыганской ведьмой, что совершенно не казалось удивительным. Она внушала умиротворение и ужас одновременно.

Я тоже бесцельно слонялась из стороны в сторону, иногда пристально вглядывалась в очертания неизвестного города с высокими башнями, виднеющегося вдали. Похоже, туда-то мы и направлялись.

Внезапно, не помню из-за чего, у меня завязалась ссора с одним из членов шайки, мужчиной лет сорока, свирепой, но мужественной наружности. Небольшая грязно-рыжеватая борода и жесткий холодный взгляд светлых, почти бесцветных глаз. Весь он излучал агрессию. И думается, это не только результат бродячего образа жизни, а и склонность самой натуры. Как ни странно, не испытываю к нему ни ненависти, ни отвращения, скорее он даже симпатичен мне своей агрессивностью и силой. В то же время, я взбешена и не знаю, чем бы могло закончиться дело, если бы не вмешательство гадалки. Она одним взглядом успокоила этого головореза. Потом позвала нас обедать.

Тут картина переменилась.

Мы уже всей компанией обретаемся в какой-то обшарпанной гостинице, или скорее на постоялом дворе. И снова возник раздор с тем типом. И все гораздо серьезнее, чем в прошлый раз. Вообще, что-то неладное в наших с ним отношениях.

Разъяренные, мы стояли друг напротив друга, готовые к чему угодно. Вдруг он выхватил длинный нож и бросился на меня. Я успела увернуться. К счастью мне под руку попался обломок косы (чего только не было в этой захламленной комнате), и я смогла обороняться.

Ему удалось ранить меня. Кровь на моей руке разнообразила цветовую гамму пыльной залы. Я нанесла ответный удар. Теперь его кровь обагрила его левое предплечье.

И тут снова появилась цыганка. Она стояла у стены, скрестив руки, и спокойно смотрела на нас. Бандит, выкрикнув проклятье, швырнул нож и в смятении выбежал вон.

Я же села на кровать и стала есть конфеты Вишня в шоколаде из красной коробки.

Минуя пороги

Я, как слепые, пальцами
прочитываю предметы.

Мое представление:

прикосновенье - сигнал.

Не верю глазам,

для меня

доступно другое зренье -

Каждое ощущенье

входит, минуя пороги.

Воображаемая улица

(сон с 12 на 13 февраля 2008 г.)

Я иду ночью по нашему проспекту, а там почему-то очень много людей, и все как сомнамбулы, то ли в сонном состоянии перемещаются, то ли немножко все не в себе. Совершают какие-то воображаемые действия: садятся в автобусы невидимые, покупают в невидимых магазинах и разговаривают друг с другом беззвучно. Я тоже подошла как будто к кассе и купила невидимый билет. Потом пошла домой. А на следующую ночь, я чуть не забыла снова туда пойти, опомнилась, побежала, просто накинув пальто и растрепанная, не накрашенная. Сама, наверное, напоминала сумасшедшую. Снова пошла к воображаемой кассе и купила билет. Навстречу мне шла девушка, она свою маму проводила на эту улицу, теперь вот возвращалась. Она шутливо попыталась у меня отнять билет. Я, улыбаясь, спрятала руку за спину. Мы с ней были нормальными. Мы просто своим присутствием хотели "их" поддержать.

Больше всего я боюсь

Больше всего я боюсь,

что ей будет там холодно.

Этой зимой земля

на два метра промерзла.

Снег,

когда падал на щеки ее и волосы,

Даже не таял,

а просто ложился хлопьями.

Я и тогда

всё думала, думала, думала:

Как же так можно

Уйти,

Оставить все,

спрятаться в теплых постелях?!!

Только мне снится и снится,

что ей там холодно.

Холодно,

А я не знаю,

что делать.

Маленькая акула

(сон с 5 на 6 августа 2004 г.)

Мы бесцельно бродили по зданию, похожему на мою бывшую школу. Всех слегка подташнивало. Вместе с нами бродили еще какие-то полуигрушечные-полунастоящие животные. А из окон можно было увидеть слонов и динозавров, пасущихся во внутреннем дворике. Точно помню, что один из динозавров был огромным зеленым и надувным.

Потом я зашла в туалет. Там за какой-то арматуриной сидела маленькая игрушечная акула. Такая забавная. Вместо глаз – пуговицы. Остренькие зубки.

Она выглянула и хитро спросила меня: «Ты кто? Черепаха?» – с большой надеждой в голосе, поскольку явно намеревалась меня съесть.

Я тоже схитрила, ответив: «Я – большая акула».

Она засомневалась: «Хм… У тебя слишком маленькие зубы».

Я: «Побольше твоих!»

Проснулась – так смеялась! Как мы пытались с игрушечной акулой друг друга обмануть.

Если ты не выбираешь, то выберут за тебя

В фильме «Не бойся, я с тобой» была такая сцена: главные герои мечутся по степи на лихом тарантасе, убегая от наступающих со всех сторон врагов, а какой-то декханин, скучающе пасущий овец на тех же полях, с нескрываемой завистью замечает: «Туда ехали – за ними гнались. Оттуда едут – за ними гонятся. Какая интересная у людей жизнь!».

Жизнь человека становится невероятно интересной и насыщенной событиями, если ему посчастливится посетить сей мир в «его минуты роковые». Каждый раз человечеству мнится, что после всех войн и кризисов оно достигло наконец-то определенных высот цивилизованности и спокойно может почивать на дремотных облаках мира и благоденствия. Как бы не так! Истории, как тому декханину, довольно быстро наскучивает покой, и она требует зрелищ и крови.

В романе Константина Федина «Необыкновенное лето» История проявляет себя со всей своей кровожадностью. Сначала она бросает героев в пучину Первой мировой и Революции, а затем, тут же, не давая передохнуть, – в жесткие объятья Гражданской войны. Самое поразительное в военном времени то, что обыденная человеческая жизнь не прекращается в одночасье каким-то сверхъестественным образом, уступая место исключительно сражениям, подвигам и страданиям. Человек и в военное время точно так же как и во времена мира окружен повседневными мелочами. Он так же с трудом просыпается по утрам, готовит себе суп и ест его, влюбляется и женится, и умереть в это страшное время он может вовсе не от пули, а от обычной старости. Даже к войне человек может приспособиться, постепенно обустроиться и добиться какого-то минимального комфорта. Но одно неверное движение – и все летит в тартарары.

Жернова истории, придя в неостановимое движение, перемалывают все на своем пути. И вот между этими гигантскими жерновами оказывается маленький потерявшийся человечек со своим недоеденным супом и незаконченной пьесой. Что ему делать, как спастись от бессмысленного уничтожения? Ответ прост: нужно стать частью одной из движущих сил и начать двигаться вместе с ней. Нужно определиться, на какой ты стороне, тогда даже гибель твоя не будет случайной и бессмысленной, если такое произойдет.
     Это легко удается идейным персонажам, которые изначально были не листьями гонимыми ветром, а рабочими рычагами истории. Революционерам. Им было легко выбрать сторону и идею, за которую умирать. Но как быть простому обывателю? Смириться и ждать гибели или бежать, спасаться, как от стихийного бедствия?

Представим картину: талантливый еще довольно молодой драматург, снискавший себе известность и даже некоторую славу еще до революции, приобретший импозантность и элегантную тучность, оказывается со всей своей семьей и пожитками на Саратовском вокзале в самом центре Гражданской войны. Они все еще сохраняют свои аристократические семейные традиции. Их златокудрого сыночка все еще кормит булкой гувернантка. Но они уже ни докуда не могут доехать, и нигде остановиться, их походный скарб - все, что осталось от былой роскоши.
Быть революционером во времена царской охранки довольно неуютно, но еще неуютнее быть барчуком в разгар революционных чисток. И как Бумбарашу, который ухитрился посидеть и в красной, и в белой тюрьме, Пастухову, тому фединскому драматургу и интеллектуалу с Саратовского вокзала, так же «везет» попасть под подозрение и той, и другой стороны. Причем оба раза по абсолютной случайности и недоразумению. Как бы ни пытался Пастухов остаться над политикой и вершащейся историей, надеясь, что принадлежность к миру искусства обеспечит ему иммунитет, этого не удается. Он чуть ни заканчивает свою жизнь бесславной жертвой случайного стечения обстоятельств.

Как человек мыслящий и с юмором, Пастухов, выходя из последнего места своего заключения, отказывается от роли «куры во щи». Если уж пропадать, рассуждает он, так хотя бы за дело, и зная за что. Можно сколько угодно убеждать себя, что ты вне политики и вне истории, что ты отсидишься "в домике", но твое убежище будет разрушено, все, что тебе дорого, ты потеряешь, и самого тебя вытащат из комфортного мирка и вышвырнут во мрак и ужас реальной войны, если только ты сам ни пойдешь на эту войну добровольцем защищать свой мир и свое представление о нем. Рассуждая так, Пастухов прямо из застенка шагает в свою новую жизнь идейным человеком. А то, что большевистская идея оказалась ему много ближе белогвардейской, на то были свои причины, раскрытые в романе.

И еще немного о любви, раз уж от нее и в дни войны никуда не деться.

Есть две героини. Одна постоянно подчиняется чужой воле, поэтому даже обретенное ей чувство так ненадежно, так иллюзорно. Вторая – четко знает, чего хочет, убеждена в своей правоте и сама строит свою жизнь с юношеским рвением и бескомпромиссностью. В своей сегодняшней благополучной жизни она уже готова к любым будущим страданиям и лишениям. Сложно сказать, кто из них счастливее, как, в конечном итоге, обойдется с каждой из них судьба. Но первая героиня уже в процессе происходящего с ней о многом сожалеет, а больше всего - о своей нерешительности, несамостоятельности, постоянной надежде на других. В последствии она понимает, что проживала не свою жизнь, а множество чужих, в результате так и не став ни кем, так никого по-настоящему не полюбив.

Видимо, для того, чтобы быть личностью, нужно и вправду всегда выбирать сторону, а не болтаться на ряби неопределенности. Это нужно и для счастья, и для любви, и для осмысленности гибели.

Всё заканчивается

Все заканчивается,

             наконец-то,

переворачивается,

закрывается,

откладывается,

пылится

и забывается,

слава богу. 

Сны бессмысленные

Сны бессмысленные
                                       не вещие.
Снились ненужные
                        детские вещи мне:
Куклы с лицами
                               незнакомыми,
Растрепанные, полуголые.

Крыши от домиков,
Уши от слоников
Утром рассовываю по сонникам.

Аттракцион «Черти»

(сон с 10 на 11 февраля 2007 г.)

Мы с подругой отправилась в отпуск. На такси приехали на вокзал. До поезда оставалось время, и нам захотелось посмотреть, что это за аттракцион «Черти» неподалеку от вокзала.

Вошли в здание аттракциона. На втором этаже были проложены рельсы и располагалась станция метро. Сами «Черти» находились на третьем.

Мы стали подниматься на третий этаж. Навстречу спускались люди. Они недоумевали. Из их разговоров выходило, что это – никакая не страшилка, а – полная фигня. Они садились на втором этаже в электричку, которая все еще дожидалась укомплектовки.

За нами увязался мальчишка лет 11. Худощавый и светловолосый.

Вместе поднялись на третий этаж. Там и вправду ничего особенного не было. Темный грязный зал с неровным освещением да исписанные чем-то черным стены, как в любом подъезде. По всему залу у стен располагались деревянные кабинки, напоминающие телефонные, с хлипкими распахнутыми дверьми.

Посетителей было не очень много. Какой-то ребенок побежал к дальним кабинкам посмотреть. Мы, не спеша, отправились за ним.

Когда он только открывал дверцу, уже было ясно, что там находится нечто ужасное. Чем шире открывалась дверь, тем сильнее искажалось от страха лицо ребенка. Но он все равно не мог оторвать взгляда от того, что увидел. Когда мы подошли, он завопил и бросился бежать.

Я тут же велела своим спутникам разворачиваться и уходить, и ни в коем случае не смотреть туда. Я была уверена: ЭТО и вправду – СТРАШНО, по-настоящему.

Мы развернулись, но краем глаза я успела заметить в кабинке какое-то мельтешение теней.

Всех быстро охватила паника. Увидев, с какими лицами мы развернулись и быстро пошли к лестнице, люди, не доходя даже до нас, бросались бежать в обратную сторону. Хотя в зале было-то всего человек 20, создавалось ощущение толпы.

Мы прибежали на перрон, когда электричка уже отправлялась. Я пыталась знаками убедить машиниста забрать и нас отсюда, но он только досадливо отмахивался.

Мы оставили мальчика дожидаться на перроне, а сами спустились на первый этаж, проверить, можно ли еще вернуться в город на такси. Про отпуск мы уже не думали.

У всех работников этого аттракциона, которые попадались нам на пути, были какие-то голографические обличия. Сквозь их «верхние» лица проступали другие – страшные, нечеловеческие.

У входа в вестибюль первого этажа нас остановила добродушная очень красивая полная женщина с яркими губами и укладкой, в ярко красном костюме. Весь ее облик располагал к себе, помимо желания. Женщина преградила нам путь со словами, что все двери на первом этаже уже заперты. Нужно вернуться и просто дождаться второй электрички. И взяла меня доверительно за руку.

Я в бешенстве вырвала у нее свою руку и заявила, что знаю, кто она такая на самом деле, и нечего притворяться. Тогда эта женщина начала чернеть с головы, полностью меняя свой облик, превращаясь в какую-то опасную темную тетку с тяжелым взглядом. Мы с силой ее оттолкнули и побежали к дверям. Они и вправду все были накрепко заперты.

Мы снова поднялись на второй этаж, стали расспрашивать дежурную, когда будет вторая электричка? Дежурная – молодая несимпатичная девушка с запущенным, но не голографическим лицом – сказала, что поезд тут только один, и он больше никогда не придет, и куда-то ушла.

Нас же, стоящих в растерянности, успокоил другой дежурный, грузный пожилой мужчина, похожий на носорога, сказав, что девчонка ничего не знает, работает тут второй день, а поезд скоро будет, при этом бликнув голографическим переливом.

Стало понятно окончательно, что любыми силами надо выбираться в город.

Разбив в каких-то подсобках окна, мы вылезли наружу. За нами выбрались еще несколько посетителей и группками стали расходиться в разных направлениях.

Мы, идя по городу, чувствовали за собой постоянную слежку, а еще замечали вокруг таких же мечущихся, как и мы.

Когда нам удалось добраться до нашего дома, мы встретили соседку с 3 этажа, которая хвалилась своим десертом, имея в виду маленькую мертвую собачку, лежащую у нее на руках. И вообще, все в доме было неладно. В квартире меня встретили мама и моя умершая бабушка. Они сказали, что я отсутствовала два дня.